Быть императрицей. Повседневная жизнь на троне - Страница 22

40. Таганрог, 10/22 января 1826 г., воскресенье, 6 часов вечера

‹…› Вы спрашиваете меня о подробностях, любезная маменька, и сейчас я представлю вам оные во множестве. Уже не помню, о чем я писала и что было опущено, хотя и подробностей набралось все-таки немало. Последние слова он произнес как в бреду во вторник вечером, а в среду уже не мог говорить, но всех узнавал. Он еще раз поцеловал меня, и я ощутила его губы на моей щеке. О, Боже, моя душа просто разрывается, как только вспомню выражение этого дорогого, дорогого лица в тот день, когда он узнал меня. Всеми силами старалась я понять, что же он чувствует (сейчас мой ум чуть ли не мешается при одной мысли об этом), и страшно боялась не угадать, хотя всегда стремилась предупредить все его желания! Во вторник утром начал действовать пластырь, и он совершенно пришел в себя. Первые его слова (при виде меня) были: «Не утомились ли вы, милый друг?» Незабвенный ангел! Он еще думал и заботился обо мне. Когда ему накладывали пластырь, он уже почти двадцать четыре часа не приходил в сознание, а накануне сорвал с себя горчичники. Вилие велел двум своим помощникам следить за тем, чтобы он не сделал то же самое и с пластырем. Все это разрывало мое сердце, и я говорила себе: неужели с ним будут обходиться как с человеком не в своем уме? Я всей душой молила Господа, чтобы Он дал мне сил в одиночку воспрепятствовать um das man sich nicht an ihm vergreife. Мне было так, так тяжко видеть это выражение покорного страдания hilflose у него, кто всегда умел быть самостоятельным! Господь внял моим мольбам, и через некоторое время он спросил меня: «Скажите, почему мне так больно?» Я ответила, что ему что-то приложили к затылку для понижения жара в голове.

Несколько раз он пытался поднести туда руку, но я брала ее и гладила, и он терпеливо страдал, отвечая на мою ласку. Ах, сладкие, но жестокие минуты! В это утро он узнал всех и по своему всегдашнему обыкновению шутил с камердинером. Но к пяти часам вечера ему стало хуже; он держал мою руку в своих руках, почти все время сложенных как для молитвы. Он сказал мне: «А нельзя ли…» и не кончил, а потом по-русски: «Дайте». Перепробовали все, в том числе и чай, который он немного отпил. Один раз, когда я была почти наедине с ним, он все так же держал мою руку и склонил голову с божественным выражением, verklart. Теперь я все время только таким его и представляю там, на Небесах. Он положил мою руку себе на грудь, ничего не говоря и не открывая глаз. Глядя на него, я думала: «Неужели я смогу любить его еще больше после этой болезни!» Но какой-то голос внутри меня говорил: «Это уже не от мира сего, ведь он похож на святого!» Потом он отпустил мою руку, скрестил ладони, как для молитвы, и немного погодя повторил несколько раз: «Нельзя ли… Нужно…», и всякий раз он кончал и ничего не отвечал, когда его спрашивали. Наконец он снова произнес: «А нельзя ли…» и добавил слабым голосом: «Отослать всех?» Но в комнате оставались только лекарь в дальнем углу, которого он не мог видеть, и, быть может, еще слуга. Вскоре он сказал по-русски: «О, пожалуйста», словно его беспокоили, а потом снова по-французски: «Я хочу спать». Это были его последние слова, услышанные мною вечером во вторник 17/29 ноября. ‹…›

41. Таганрог, 17/29 января 1826 г., воскресенье, 7 часов вечера

‹…› Я приеду в Петербург ради Императрицы-матери и всего семейства, но не смогу жить там, как прежде. Мне хочется обосноваться под Москвой в своем собственном доме. Но удастся ли это, а тем более каким образом все это устроить, здесь я полагаюсь только на Господа – мне тягостно даже думать о собственном своем будущем. ‹…›

Портрет вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны. П.В. Басин. 1831 г.

42. Таганрог, 10/22 февраля 1826 г., среда, 5 с половиной часов вечера

‹…› Вы спрашиваете, любезная маменька, знала ли я об отречении великого князя Константина. Да, я уже давно знала, что он заявил о сем, а также и об опубликованных ныне письмах. Однако, как и многие, я полагала, что когда дойдет до дела, он не исполнит сего. Не сомневаясь, что никогда не доживу до трагического сего часа, я просто забыла обо всем этом и даже не знала о существовании отречения, составленного в столь торжественной форме. Мой Император был уверен, что предупредил все неопределенности престолонаследия. Все зло произошло от поспешности Николая, каковую я хотела бы приписать лишь излишнему рвению. Он знал о существовании Акта, и к тому же через несколько часов после получения рокового известия Государственный Совет вскрыл копию оного, хранившуюся в Сенате. Не следовало торопиться с присягой Константину, но если Николай действовал в спешке, то Совет просто потерял голову, и они превратили присягу в какой-то фарс. Мне известно, как сие повлияло на некоторых. Одни говорили: «Возможно ли присягать дважды, не получив разрешения от первой присяги!» Взбунтовавшийся первым полк был обманут, поверив, что партия Николая хочет лишить Константина власти, а они считали его законным Государем. Очевидный здравомыслящий свидетель рассказывал мне, что если бы в тот день, 14-го, не поспешили бы палить по бунтовщикам, к ним присоединились бы еще несколько полков. Но, Боже! Как начинается сие царствование – стрельбой из пушек по своим подданным! Говорят, что Николай в полной мере чувствовал это и, отдавая приказ, воскликнул, ударив себя по голове: «Какое начало!» ‹…›

‹…› Прощайте, любезная маменька, теперь еще долго не представится столь удобного случая писать к вам, но не беспокойтесь обо мне и нимало не сомневайтесь, что я приложу все старания, дабы в полной мере исполнить свои обязанности по отношению ко всем особам Императорской Фамилии, особливо к Императрице-матери. Уже одно звание матери само по себе для меня священно, и тон покорности с ней не составляет для меня ни малейшего труда, равно как и ничуть не затруднительно просить ее о том, что может быть исполнено или ею самою, или новым Государем. Признаюсь, что мне надобны некоторые усилия, чтобы относиться к Николаю как к Императору! Ведь я была совершенно уверена, что не доживу до сего! Но придется делать таковые усилия и впредь. Многие годы меня возмущало в Императрице-матери то, сколь она старалась отодвинуть меня от того места, которое само Небо дало мне возле моего мужа. Но теперь, когда все влечет меня к уединению и безвестности, именно она как будто хочет моего возвращения в свет, к его суетному блеску. Таково уж сердце человеческое! ‹…›